Андрей Леонидович Звонков – врач с многолетней лечебной практикой, член Союза писателей России, автор произведений широкого диапазона: научная популяризация и художественная литература с детективами и триллерами. Конечно, действующие персонажи – медицинские работники различных специализаций и должностей, пациенты особых характеров и судеб.
Да ситуации весьма непростые, с которыми обыденно сталкивался сам доктор. В уходящем году вышли в свет обновлённые издания книг, вызвавших несколько лет назад острый интерес читателей: «Пока едет скорая» и «Кровавый «коктейль».
Писатель Андрей Звонков – просветитель, по сути, главная сформулированная им задача: дать людям необходимые знания для сохранения их собственного здоровья, качества жизни. Именно поэтому с неизменным успехом врач Звонков не один год в прямом эфире «Народного радио» вёл медицинскую программу, отвечая на вопросы радиослушателей, откровенно беседуя с аудиторией, объясняя особенности профилактики, лечения тех или иных заболеваний. Нередко буквально влетал в студию после нелёгкого дежурства. В общем, доктор «скорая помощь», – понимающе смеялись сотрудники редакции.
Зинаида Федотова (Белухина)
Никогда не рассказывал эту историю целиком. Никому. Как и в жизни, в ней есть и светлые полосы, и темные. Это случилось в эпоху тромболитиков, если использовать прием Хаяо Миядзаки. Тромболитики – вещества – препараты, растворяющие тромбы. Особые ферменты, которые обнаруживают в природе у микробов, грибов либо у разных животных, как гирудин в слюне пиявок или особый антикоагулянт в слюне летучих мышей-вампиров. Стали в середине восьмидесятых появляться препараты с названиями стрептаза, урокиназа и тому подобное. Это был прорыв для того времени. Важно только вовремя начать лечение. Пока тромб свежий, рыхлый и может быть легко растворен.
В ночь с тридцатого на тридцать первое декабря поступил больной Заньковский пятидесяти пяти лет с острым передне-боковым инфарктом, в состоянии кардиогенного шока, то есть с давлением шестьдесят на ноль и пульсом сто двадцать. Простите, рассказываю, как на конференции докладываю. Привычка.
Дежурный врач ему сразу повесил капельницу со стрептазой, ведь инфаркту, судя по развитию боли, чуть больше часа, значит, есть шанс, растворив тромб, восстановить кровообращение в сердце и убрать большую часть будущего некроза. Сейчас небольшого размера, а все, что нам изобразила кардиограмма, – зона ишемии и отека. Если кровь пойдет по артерии – это рассосется, мертвый участок останется размером с небольшую монетку или горошину.
До утра дежурный боролся за жизнь Заньковского – тот тринадцать раз пытался умереть, и всякий раз электрическим импульсом удавалось запустить больное сердце.
Что мы знали об этом человеке? А по сути – ничего. Обычный мужчина, не старый, не жирный, весьма неплохо развит физически. Однако внезапная болезнь его словно истощила, весь внешний вид говорил о душевной и физической подавленности. Шок, который мы, конечно, квалифицировали как кардиогенный, то есть произошедший по причине острого инфаркта, дополнялся и психическим шоком, который наступил уже как реакция на это событие. Неожиданное осознание своей немощности, уязвимости и боль, сломали волю этого человека.
Он был в сознании, но по его взгляду и неохотным ответам понимали, что вот-вот и примет неотвратимость смерти, не станет бороться.
Сейчас его сразу взяли бы на стол и установили стент в закрывшийся сосуд, тогда этой методики еще не было, ангиология и интервенционная радиология только зарождались. Оставалась одна надежда – тромболитики.
Стрептаза кончилась к утру. Но положительной динамики не наступало. ЭКГ по-прежнему рисовала большой инфаркт. Сердце качало кровь благодаря специальным стимуляторам – вазопрессорам. Заньковский дремал. Монитор над его головой рисовал кардиограмму и пульсовую волну, каждые полчаса замеряя на руке артериальное давление.
Я принял его утром, выслушав рапорт дежурного. Мы стояли у койки больного, смотрели на монитор, понимая, что Заньковский обречен на тяжелую форму сердечной недостаточности, если выживет. Предстояло решить важный вопрос: ставить ли новый тромболитик, если первый не дал результата?
Хоть монетку кидай: орел – ставить, решка – не ставить. Почему? Причина проста – риск развития кровотечения повышался с каждой дозой стрептазы или урокиназы. Кровотечения откуда угодно… в желудке или кишечнике – обычно там, или геморрой, если есть, а кто проверял? И будет это не подтекание.., не мазня, а фонтан, бурный поток. Страшно? Конечно. Если за нерастворенный тромб нам ничего не будет – не повезло. То за смерть от кровотечения из-за передозировки тромболитика – в лучшем случае административка, в худшем – суд, за халатность.
К полудню меня вызвали в общий холл. Пришла жена Заньковского. Надо поговорить. Динамики в лучшую сторону на ЭКГ нет – хорошо, хоть перестал умирать: сердце стучит, и это обнадеживает. Дежурному удалось договориться со Смертью – дала отсрочку. На сколько? На сутки, трое, на неделю? Неизвестно.
Урокиназу я все-таки поставил. Медленно – капелька в три секунды: полторы тысячи секунд. Кап, кап…
Жена сказала, что Заньковский – учитель: русский язык и литература, что он готовил класс к новому году, что ребята ждут его. Что известие об инфаркте встряхнуло всю школу – он должен жить. Обязан. Ему нельзя умереть. Просто нельзя. Потому что его десятый класс он должен проводить на выпускном… И просто потому, что его любят.
Она плакала…
Что сказать? Обнадежить? Отделаться стандартной фразой – мы делаем все, что можем. Состояние немного улучшилось… И не сказать про тринадцать дефибрилляций, про то, что дежурный врач с медсестрой всю ночь гоняли Смерть по блоку, не давая ей забрать очередную жертву?…
Я сказал, если не позвоню, значит с ним все нормально. А если не нормально, то позвоню только завтра утром в любом случае. Обрек на тревожные сутки? Конечно. Она что-нибудь сделает: сходит в церковь, поставит свечку, будет молиться…Пусть. Это ее удел. Великая сила любви, заботы, тревоги и участия – все это в помощь больному. Я давно заметил – одинокие умирают чаще. Когда никто не ждет в мире живых.
Стабильность – тоже результат. Это неплохо. Что-то неуловимое происходит в сердце, видимо, стрептаза сумела разбить и кровь узенькими тропками все-таки стала проникать к почти мертвым тканям, и те стали освобождаться от накопленной дряни. Заньковский отреагировал на вазопрессоры, и я даже чуть уменьшил дозу, сердце сокращается лучше… Это хорошо, да обнадеживаться еще рано.
Кроме Заньковского поступали новые пациенты – с ними все было просто. Намного проще, чем с Заньковским. В соседней палате легла пожилая женщина. Очень пожилая – девяносто лет. Ее сердце периодически срывалось в желудочковую тахикардию, ей мы капали антиаритмические препараты, а пока они не начали действовать, медсестра на всякий «крик» монитора – «ритм сорвался!!!» – подбегала к бабушке и своим крепким кулачком била в костлявую грудь – хрясь!
Ритм восстанавливался, сердце опять стучало ровно… И так каждый час.
В девять вечера вдруг затрещал телефон. Не внутрибольничный, по которому вызывают на консультацию в приемное или в другие отделения, а городской. Кому мы понадобились? Я снял трубку.
– Слушаю?!
– Отдел новогодних заказов деда Мороза! – сообщил звонкий женский голос. – Заказывать будете?
– Что заказывать? – не понял я. Переключиться на игривый лад сразу не получилось.
– Что хотите. Подарок, желание, визит Деда Мороза! Я записываю. Диктуйте.
Какая шлея мне под хвост попала? Я не бросил трубку. Ах, вы записываете?
– Это кто? – на всякий случай спросил .
– Дежурная Снегурочка, принимаю заказы на новый год.
Ясно, кто-то резвится. Ну, погодите, хохмачи…
– Записываете? А два желания можно?
– И три можно. Но самое важное – первое. – Снегурка не кололась, не хихикала и из роли не выходила.
– Значит, первое. Хочу, чтобы у больного Заньковского растворился тромб, уменьшился инфаркт и он выздоровел через неделю. Второе, чтобы в нашем отделении до седь… нет, до восьмого января никто не умер. Совсем… и чтобы у бабки во второй палате восстановился нормальный ритм.
– … нормальный ритм. Записала. А бабка, которая та , что справа или слева?
– Справа, – машинально ответил я. – У той, что слева, недостаточность декомпенсировалась, но сейчас уже лучше… Если так дело пойдет, завтра переведем в обычную кардиологию.
– Только одно условие, вы должны песенку спеть или стишок рассказать, иначе волшебство от деда Мороза не сработает, – вдруг сообщила дежурная Снегурочка.
Ну, ясно, эти гады записывают разговор и потом будут ржать всей веселой компанией, прослушивая, как солидный дядька, врач БИТа читает новогодний стишок или поет песенку, словно дошкольник на табуретке у новогодней елки.
– Какую песенку? – уточнил я.
– А любую, какую хотите, – Снегурочка говорила серьезно. – Начинайте, у вас пять минут.
В ординаторской никого, кроме меня. Споемте, друзья?
Что же им спеть? Как назло, все песни вылетели из головы…
Стихотворение? Надо что-то не слишком длинное.
– Вы потеряли одно желание, – сообщила Снегурка, – осталось два. Решайте скорее.
Я никогда не учил этой поэмы, даже не помню, когда и где ее слышал или читал… Какая-то сумасшедшая ассоциация: Заньковский – учитель, и всплыла в памяти первая строка поэмы Роберта Рождественского «210 шагов»:
Память за прошлое держится цепко,
то прибывает, то убывает…
В школе когда-то были отметки
две: «успевает» и «не успевает»…
На том конце провода затихли, слышал напряженное дыхание.
Мир из бетона. Мир из железа.
Аэродромный разбойничий рокот…
Не успеваю довериться лесу.
Птицу послушать. Ветку потрогать…
Разочаровываюсь. Увлекаюсь.
Липкий мотив про себя напеваю.
Снова куда-то бегу, задыхаясь!
Не успеваю, Не успеваю…
Слова сами собой ложились на язык, и я даже задыхался, подчиняясь эмоциональному состоянию текста. Снегурка слушала, а по ее дыханию понимал, не просто слушает – слова ее пробирают до кишочков…
Время жалею. Недели мусолю.
С кем-то о чём-то бессмысленно спорю.
Вижу всё больше вечерние зори.
Утренних зорь я почти что не помню…
В душном вагоне – я будто в горниле.
В дом возвращаюсь. И дверь открываю.
Книги квартиру заполонили.
Я прочитать их не успеваю!..
Я читал, спокойно, даже чуть подражая манере поэта, немного заикаясь… делал паузы, я жил в этом стихотворении, как жил он в потоке событий и дел… не успевая.
Снова ползу в бесконечную гору,
злюсь и от встречного ветра немею.
Надо б, наверное, жить по-другому!
Но по-другому я не умею…
Сильным бываю. Слабым бываю.
Школьного друга нежданно встречаю.
«Здравствуй! Ну как ты?..»
И – не успеваю вслушаться в то,
что он мне отвечает…
А ведь все так и есть, мы спешим в житейской суете… И только тут, в БИТе, я один на один со смертью. И мое дело – гнать ее, безносую… От моих подопечных. Слабых, потерявших надежду, переживших чудовищную боль, страдание и страх смерти. Что-то стало пытаться мне помешать… Полезли в память другие стихи, например, Маяковского: «Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате. Я и Ленин — фотографией на белой стене».
Нет! Я должен дочитать начатое, но оно вдруг стало ускользать, и я мысленно взмолился: «Господи, дай… верни Рождественского»… Почему это сейчас так важно? Жизненно важно. Это же всего лишь чей-то розыгрыш, глупость, можно повесить трубку – все это ерунда.
Керчь и Калькутта, Волга и Висла.
То улетаю, то отплываю.
Надо бы, надо бы остановиться!
Не успеваю. Не успеваю…
Знаю, что скоро метели подуют.
От непонятной хандры изнываю…
Надо бы попросту сесть и подумать!
Надо бы… Надо бы… Не успеваю!
Стихотворение вернулось из бездны памяти, сметя и Маяковского и «Маленькой елочке холодно зимой»… Оно, словно шаги, чеканилось моим языком в телефонную трубку.
Снова меняю вёрсты на мили.
По телефону Москву вызываю…
Женщину, самую лучшую в мире,
Сделать счастливой не успеваю!..
Отодвигаю и планы, и сроки.
Слушаю притчи о долготерпенье.
А написать свои главные строки
Не успеваю! И вряд ли успею…
Как протодьякон в праздничной церкви,
голос единственный надрываю…
Я бы, конечно, исправил оценки!..
Но не успеваю. Не успеваю.
На том конце трубки кто-то густым басом ответил:
– Ваше желание будет исполнено. – И пошли короткие гудки…
Шутники. Порезвились.
Я положил трубку, обернулся, рядом стояла, разинув рот, медсестра.
– Что это было? – спросила она, сглотнув. – Услышала ваш голос, думала, вы зовете, а вы тут стихи читаете… Это чьи?
– Роберт Рождественский, вступление о школьных отметках из поэмы «двести десять шагов». – Ответил. – Снегурочка попросила стишок прочесть.
Медсестра хихикнула и вдруг, подойдя, обняла меня и поцеловала.
– Хотела сказать: там у Заньковского, по-моему, хорошая динамика. Посмотрите?
Протянула плёнку кардиограммы, и я жадно принялся ее изучать. Чудо-чудное… Горбыль, указывающий на инфаркт, спустился к изолинии, показывая, что отек миокарда в передней стенке исчезает.
Посмотрел на часы – от начала боли прошло пятнадцать часов, из них тринадцать мы капали тромболитики. Размыли? Тромб растворился? Я побежал в палату. Заньковский сидел на кровати, не спуская ног. Взгляд чуть пьяный – это от морфина. Пять часов назад ввели…
Взял его за руку, пульс хороший, бодренький, ритм отличный – семьдесят, на мониторе намека нет на инфарктные изменения.
– Как вы себя чувствуете? – спросил внезапно охрипшим голосом.
– Хорошо, не скажу, что бодр, будто пьяный… А в целом все отлично. – Он хотел сесть боком, свесив ноги, но я не позволил.
– Не спешите, – положил руки ему на плечи, – еще двое суток вы поживете тут, и новый год встретите с нами.
– Но почему? – он искренне удивился. – Всё отлично.
– Во-первых, потому, что пока полностью не прекратится действие тромболитиков, нельзя вставать. И есть будете по первому столу – все протёртое. Чтобы слизистую желудка не раздражать. Во-вторых, потому что тромб растворился, но место сужения в артерии сердца никуда не делось – инфаркт, хоть и небольшой, но все-таки у вас есть. Так что лежите и тихо… Будем вас лечить дальше. Ясно?
– С избытком… – вздохнул Заньковский. – Жена приходила?
Кивнул.
– Завтра снова придет. Ели будете вести себя хорошо – пущу к вам.
– Я – послушный мальчик, – улыбнулся учитель. – Поел бы…
Медсестра занялась кормлением, разогревая в микроволновке пюре с паровой котлетой. Я пошел писать трехчасовые дневники, предвкушая радостную запись о положительной динамике у Заньковского – подклею в историю болезни кардиограмму, а завтра… Так завтра лаборатория же не работает… Теперь анализы возьмем только второго января. Впрочем, некоторые можно сделать в отделении реанимации на экспресс-анализаторе. Пробегусь утром по снежку в соседний корпус.
Сумерки за окном перетекли в ночь. Новый год через восемь часов.
Не буду звонить жене Заньковского, она уверена, что звонок — это печальная весть. Завтра она придет и все узнает… Увидит мужа розового и бодренького. Будет благодарить.
А спасибо… кому? Урокиназе… Деду Морозу… Какая разница?
За полчаса до полуночи медсестра попросилась в отделение, там телевизор и Новогодний огонек, накрыт большой стол, больные снесли все запасы из холодильников. Даже пару бутылочек шампанского протащили мимо охраны…
Отпустил ее и присел на посту, положив голову на руки. В коридоре полумрак.
Прикрыл глаза. Передо мной на пяти экранах струились ЭКГ наших пациентов. Бабка во второй палате справа больше не срывала ритм. Мое желание исполнилось…
Очнулся от прикосновения к плечу. Рядом, как привидение, замотавшись в простыню, стояла другая бабка из второй палаты, та, что слева.
– Доктор… – прошелестела она, – где тут туалет?
– Вам же нельзя вставать! – постарался изобразить гнев шепотом. – Идите в палату! Судно подам, но почему кнопку вызова не нажали? Медсестра бы помогла...
– Вон та, что на соседней койке, её и вызвала. Так эта садистка потом весь день её кулаком в грудь лупила!
Нет слов… Одни эмоции. Как объяснить? А никак. Вот такие мы: медики – садисты. И током бьем и кулаком в грудь…
Андрей Звонков
