Валентин Осипович Осипов – журналист, прозаик-документалист, эссеист, литературовед, член Высшего творческого Совета Союза писателей России, лауреат Большой литературной премии. Издатель. Можно продолжать и продолжать перечисление ипостасей удивительного человека и жёстко требовательного к себе творца. Остановимся ещё лишь на одной – автор и соведущий программ «Народного радио» – популярной серии «Имена и судьбы».
Выпуск передачи «Михаил Шолохов» готовился по основному сценарию Валентина Осиповича, но автору всё время казалось что-то не досказанным, упущенным, неточным для объективного представления объёмной аудитории слушателей личности столь широкого масштаба. Казалось, переписыванию и редактированию нет предела, – в эфире разговор не состоялся.
Зинаида Федотова (Белухина)
________________________
З.Ф.(Б): Случилось это в 1905 году, 11-го мая, по новому стилю – 24-го, в области Войска Донского неподалёку от станицы Вёшенской.
… Пришла немужняя жена купца Шолохова к Агафье Назаровой и говорит:
– Бабуня, чтой-то животик болит.
Та в ответ:
– Ложись, я погляжу…
– Он у тебя, бабуня, помрёт, неживой будет, – всполошилась.
– Не помрёт.
Когда роды приняла, проговорила:
– Он у тебя ещё большим начальником будет.
В.О.: Появился на свет Божий и вошёл в грешный мир мальчишка – под шлепок да под истошный долгий крик. Мать в изнеможении – и в радости. Отец в беспокойстве – и в радости. И так ему пришлось начинать новую, уже всемирно известную после романа «Тихий Дон» жизнь на никому не известном – в огромной России – хуторе с лёгким поименованием Кружилин в ничем по внешнему виду не выделяющемся казачьем курене.
З.Ф.(Б.): «Земля Шолохова – бескрайняя бушующая жизнь Поднебесья.». Таково глубинное ощущение биографа – Валентина Осиповича Осипова. И всё же когда Михаил привлёкся пером и бумагой?
В.О.: Не с младенчества, как порой любят о себе рассказывать некоторые литераторы, а когда вошёл в возраст раздумчивый, мыслительный. Начало творчества – пусть пока подражательское, неумелое – можно отнести к 1920 году. Шолохову 15… Он написал то, что назвал «пьесой-шуткой» –«Необыкновенный день», в одном действии. Правда, пьеска осталась только в записи суфлёра. Действующие лица обозначены так: «Марфа Сидоровна – купчиха, 47 лет, солидная вдова, Петрушка – сын Марфы, придурковатый парень, лет 19, неряха», есть тут и солидный вдовец, его дочь, сваха и т.д. Сюжет развивается: попытка поженить юных героев привела к сватовству их родителей.
З.Ф.(Б.): Откуда вдруг такая тема…
В.О.: Неслучайна – ведь детство и отрочество автора прошли в купеческой семье.
З.Ф.(Б.): Похоже, проба пера осталась, действительно, шалостью. Будущего писателя здесь даже не заподозришь. Читатели не знают юношеских опусов Михаила Шолохова –мощного мастера жарких баталий и яркой публицистики.
В.О.: Но в моём досье биографа Шолохова хранится немало того, что характеризует его тонким лириком и человеком непосредственных чувств. К примеру, отыскался стишок для детворы. В канун войны был записан другом писателя П.Луговым и жаль, что не напечатан.
Я вообще из всех зверей
Зверь отважный.
Не боюся я чижей,
Не боюся я ежа.
Абсолютно не дрожа,
Прохожу мимо ужа.
Проживая здесь в лесу,
Не люблю одну лису.
З.Ф.(Б.): Конечно, творение как процесс бурлит и затягивает. Кажется, были попытки выразиться ещё и в документальном кинематографическом жанре?
В.О.: Было… Вот отрывок из сценария документального фильма о Доне, к сожалению, утраченного в Великую Отечественную войну. Режиссёр Л.Мазрухо:
…Половодье, разлив, белая одинокая берёзка в воде, а над нею пчёлы…Стрепет охранит гнездо… В степи меж бугорками крадётся к суслику голодная лиса…
Степь. Заросшая молодой травой летняя дорога. Она извилисто уходит вдаль, туда, где под каёмкой горизонта возникает точка и чуть доносится мотив протяжной песни. Песня становится слышнее. Подвода приближается. Быки лениво помахивают хвостами, везут арбу. На арбе двое – казак и казачка. Они поют в два голоса. Песня такая же просторная, как эта степь; звучит она протяжно и немного грустно, но и грустная песня помогает им коротать длинную дорогу…
Дон вышел из берегов и затопил луговую пойму. Стремительно идёт полая вода, омывая белые стволы тополей, раскачивая верхушки камыша на залитых озёрах. Утки на лимане. По Дону идёт пароход. Гудок его, повторенный эхом, вспугивает птиц в затопленном водой лесу…Гулко шлёпают колёса парохода. Рулевой повернул штурвал, и перед глазами пассажиров возникают чудесные пейзажи затопленного полой водой леса. Медленно проплывают таловые кусты. Их тонкие, торчащие из воды ветви покрыты едва распустившимися почками…
З.Ф.(Б.): Поэзия прозы…Музыка слова…Извините, Валентин Осипович, за такую вольность выражения.
В.О.: А вот рассказ под бой старинных часов в записи журналиста Константина Приймы – видимо, 1960-е годы. Запись начиналась так:
«Голубая сумеречь вошла в сад и подворье. В доме – тишина. Лишь был слышен из столовой бой старинных часов. Шолохов начал говорить.:– Мы сели в байду, дед налёг на вёсла, и поплыли в камыши. А денёк выдался солнечный, тёплый, радостный. На озере кричат селезни, им отзываются утки, то пролетят над нами нырки, то за кормой всполохнёт из глубины в золотой кольчуге лобастый сазан – хоть рукой его бери! Жизнь бурлит, весна идёт! И вдруг в этой озёрной благодати услыхал я издалека клик – скорбь лебедя.
Скрипичной сутужью ударила она мне в уши, сердце, пронзила по спине до пяток. Такой невыразимой и неслыханной тоски и печали от живой птицы я ещё не слыхал никогда. Меня будто что сковало. Нет, это не то слово. Поверь, я уронил из рук ружьё на дно байды. Не знаю, как тебе передать эти сокровенные всплески горя, беды, пропасти, на которые жаловался лебедь озёрным птицам, небу, солнцу… Пробираемся мы байдой сквозь редкий камыш старюку, и я его, лебедя-бедолагу, ещё не вижу, а сутужь-тоска его теснит мне глотку, до слёз душит…
Шастаем мы с дедом в зарослях, а к нему никак не пробьёмся. Хотя чуем, что он близко. «Где же он, где?» шепчу я деду, рукой за камыш хватаюсь, чтобы продвинуть лодку дальше. Но тут камыш стал реже. С полсотни камышин перед нами, а в озере блеснуло солнце, и в метрах пятидесяти под красной стеной камыша вижу на воде белого красавца. И он нас сразу же заметил. Нырнул и тут же выплеснулся из воды, взмыл белой косынкой в синь неба и скрылся. А дед, видя, как я расстроился, и говорит: «А что, Михаил, давай мы его тово – порешим». – «Да что ты?! – отвечаю ему, а сам думаю, что ж это с дедом. – Лебедь, – говорю ему, – птица святая!» – «Верно, отвечает старик, – святая. Она птица единобрачная. Лебедь на чужую лебёдушку никогда не позарится. И новое гнездо вить не станет: оно ему теперь ни к чему. Будет он вот так кликать-звать, тосковать-журиться, пока с голоду и дуба даст!... Знаешь, Михаил, – дудел мне дед Андрей. –он же теперь ничего не станет есть, ни травинки! И в Святом писании сказано про такого лебедя, чтоб не терзался он, не мучился, не бедовал один – не грешно его и отрешить от жизни… Так-то… Что не веришь?» – «Нет, – говорю, – не верю…». – «На свою душу возьму я этот грех. Вот те крест. – И дед перекрестился. – Давай его порешим, а?» – «Нет, – твёрдо говорю ему. – Давай прислушаемся, может, он ещё даст о себе знать… Хоть полынно-горька и горестна его песня, а послушать её и повидать его мне надобно.»
И мы поплыли по озеру дальше.
Сижу я, а сам думаю: а может, старик прав?!.. Скажи, может, чтоб лебедь так не мучился, не страдал, может, его и надо было порешить?»
А в конце записи:
«Пригвождённый бедой лебедя и думой о нём Шолохова, я всё стоял у притолоки двери и смотрел в его светлые глаза, полные грусти и обаяния, и не нашёлся – не нашёлся я, как же ответить и на его вопрос…»
З.Ф.(Б.): Шолохов искал в людях характер, чувства. Ценил это. Интересно, что в неизданной «Баниниане» Леонида Леонова есть откровения самого Шолохова – собственные предпочтения и критерии мнения о других:
«Как русский человек люблю не только баню, но и тех, кто умеет, попариться самозабвенно, жестоко, до помрачения в глазах. Шолохов, 25 августа 1948».
В.О.: Удивительно, он видел мир и разгадывал его всегда и во всех проявлениях. Любил потом байки рассказывать. Вот из охотничьих в моей записи – 1970-е годы:
Сидим мы с Марией Петровной тихо-тихо в лодке, а на берегу гусиное семейство. Купается…Взрослые и дюжина гусят. Сколько шуму, брызг, ныряния! Потом вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепёке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы – все вразброс, уснули до единого. Ну прямо, как ребятишки…
З.Ф.(Б.): А вот ещё про колодцы?
В.О.: В записи сына Михаила – в пору приближающейся кончины:
– Налей мне водички, сын, – тихо попросил он. Я налил воды в стоящую перед ним на столе чашечку и с мукой смотрел, как он замедленными, словно в кино, движениями взял в свои слабые, высушенные болезнью и ставшими детскими маленькими руки. Отец уже поднёс было чашку ко рту, но пить не стал. Опустив её до уровня груди, задумался, слегка повернув голову и глядя в окно.
– А ты помнишь, какая вода была в колодце сразу за Ольховым Рогом на горе? – неожиданно спросил он. – Остался он, живой ещё, не знаешь?
– Да что ты! Ничего не осталось, даже и места не найдёшь…
– А у Поповки, у мостика, помнишь?
– Помню, конечно…
– Тоже не остался?
– Нет. И его уже нет.
– Да-а, – медленно протянул отец. – Деды, по буграм да по ярам, родники чистили, срубам не давали обвалиться. Банки, склянки, кружки оставляли, чтоб посудинка какая-нибудь у колодца была. Попить прохожему-проезжему… – Он опять потянулся к чашке и опять не стал пить. – А у Моховского, недалеко от моста, у речки, помнишь, тоже самая замечательная вода была? У Еланской мельницы. Тоже, наверное, ничего не осталось? – Он несколько раз подносил чашку ко рту и всякий раз, не притронувшись к ней возвращал.– Раньше-то люди всё больше пешком ходили. Или на быках, на лошадях – им тоже пить надо. Вот он, колодец, и нужен был… Какая благодать-то после дорожной жарищи в тенёчке посидеть, попить, перекусить, покурить-поговорить, а то вздремнуть, пока быки или лошади кормятся и отдыхают. А теперь что? Пролетел на машине от места до места – и байдюже. Тёплая, – поморщившись, сказал он, осторожно возвращая чашечку на стол.
– Да пока ты собирался, – попытался я изобразить бодрость духа, – она и степлиться могла. Давай пойду из колонки холодненькой принесу.
– Не надо. Расхотелось…
З.Ф.(Б.): Валентин Осипович, ваши записи как подслушанное, подсмотренное, глубоко прочувствованное в жизни писателя. Единение тонких духовных нитей восторгают и даже настораживают…
В.О.: В моей записи за два месяца до кончины писателя есть и такое –заповедно-исповедное: осмелился я перерассказать Шолохову услышанное как-то от Сергея Коненкова, выдающегося русского скульптора, мнение о его охотничьем увлечении: «Шолохов – он наш Толстой, а не одобряю этой страсти…». Ответ стал притчей, хотя и было в ней всего три фразы, произносимых из-за рака горла с превеликой натугой:
– С годами… всё меняется…
После мучительной передышки, что усугубилась ещё и приступами кашля, продолжил слабым голосом:
– У нас… в районе… этой зимою… последнюю волчицу… убили…
И напоследок, как бы заканчивая объяснения с собратом по искусству, произнёс совсем короткую фразу. И неоконченная не оставляла никаких сомнений в том, что мог бы дальше высказать:
– Всякий… зверь… красивый…
З.Ф.(Б.): Глубокий мыслитель, философ и писатель завершил свой земной путь. И остался с нами навечно. Но скандальные истории вокруг нетленных произведений и сегодня всплывают время от времени.
В книге, которая называется просто «Белая книга: М.А. Шолохов», Валентин Осипович Осипов вступился за правду и достоинств советского-русского классика Михаила Шолохова.
От редакции:
Уже несколько лет нет с нами Валентина Осиповича Осипова. Да и радио давно умолкло. Скромный труженик журналистики, литературных жанров, автор известных произведений, защитник справедливости и чести, вступающий в бой за нравственность человека на любых площадках современного общества. Трепетный хранитель памяти талантливых коллег и героев-патриотов..
Эта публикация – посвящение памяти Валентина Осиповича Осипова.
