Сегодня мы публикуем заключительный рассказ – воспоминания Валентина Осиповича Осипова – писателя журналиста, литературоведа, издателя, – о своих встречах со старшими товарищами, с теми творцами, что прошли Великую Отечественную Войну.
Борис Ручьев: поэма, рожденная на каторге
Проникновенны строки с зачином к поэме «Невидимка»:
Далеко в дыму позиций
неприступная Москва.
Далеко у стен столицы
бьются русские войска.
Их автор поэт Борис Ручьев (1913-1973). Война, а он всё в звании «врага народа» по злому навету. Однако честное сердце поэта, с почти 4-летнм стажем узника, не могла не откликнутся на всенародную беду. Замыслил поэму, чтобы воодушевляла на отпор фашизму. Я листаю свой старый блокнот и выуживаю и страшные, и возвышенные признания своего собеседника.
– Как же могло остаться сердце безучастным к войне... Задумал поэму. Сел писать... Ох, это я ляпнул по привычке. Какой там «сел»?! Когда сидишь там (Ручьев выделил эти два слова), так выражение «сел писать-творить» ну, просто неуместно. Ну, хотя бы такое – не было ни клочка бумаги! Сочинял в голове. Идешь в строю – сочиняешь. Работаешь – сочиняешь. Сядешь в перекур – сочиняешь… Мат-перемат отслушал и снова мозги в работу. Ко сну отходишь – сочиняешь. В больничку угодишь – тут уж раздолье: койка способствует сочинять.
Помолчал – потом:
– Писал памятью: рифмы ищешь, метафоры ищешь, от чего-то отказываешься – так зачеркиваешь усилием памяти, редактируешь – так опять же память в напряг...
Пауза – снова его голос:
– Падаешь в сон – одна мольба: как бы это и ночью память не сдала, не изменила бы, не предала бы... Утром вскинешься и самопроверка: перво дело начну вспоминать то одну строфу, то другую. Голова как в проводах высокого напряжения – аж гудит...
Пауза... Она и ему и даже мне позволила воссоединить невыдуманное страшное с его профессиональным отношением к пережитому:
– И как только с ума не сошел... Ведь в поэме почти пятьсот строк. Ты ведь понимаешь – пятьсот поэтических. Это в книге четырнадцать страниц... А может, если забывался, и начинал бормотать – проборматывать строки, так и за сумасшедшего принимали...
Продолжение воспоминаний таково:
– По второму году войны новый этап – Колыма. Везут – сочиняю. Плывем морем – сочиняю. Пригнали в лагерь – тут начальство по казенным бумагам определило, что я фельдшер. Так назначили принимать фельдшерский пункт. Вошел – смотрю столик у окна и беленькая чернильница-непроливайка, и в неё ручка деревянная воткнута. Подошел и наперво руки потянулись к разлинованной по каким-то графам амбарной книге для записей, а рядом еще какие-то листочки... И в голове ничего – одно только – скорее за столик и за ручку…
Помолчал, помолчал и новый виток и светлых, и черных воспоминаний:
– Изливал поэму на бумагу весь оставшийся день и всю ночь! Как только сил хватило... Излился – так перечитывать от изнеможения уже не мог. Оставил на столике написанное и свалило меня в сон – упал, как убитый. Отлежал без никаких сновидений...
Закончил эти свои воспоминания, которые мне казались раскручиваемыми мотками колючей проволоки, и в самом деле кошмарным:
– Когда проснулся – посмотрел на столик-то, и как увидел записи, так вспомнил, как записывал, но как ни тужился, как ни напрягался, не мог вспомнить, что же записывал – ни одной строчки. Ни одной! Пусто в памяти...
И подвел итог: «Память выродила свое детище и опростала себя. Видно, не могла боле такую тяжесть удерживать. Спасла меня от сумасшествия...»
… Вспоминаются, расхожее на поэтических ристалищах выражение: муки-де одиночества. А каково – муки одиночки!
Но без нового – бедового – продолжения не обошлось. Принялся вспоминать, что решился послать поэму в «Комсомольскую правду», газету своей комсомольской юности. Да в безответное ничто ушел порыв: не то тюремное начальство перехватило пакет, не то просто не дошло послание с Колымы в Москву, не то – могло и такое быть – редакция не рискнула печатать каторжанина.
Свет это сочинение увидело только в 1958 году. Хорошо, что поэт избрал для сотрудничества наше комсомольское издательство.
Валентин Осипов
